Из домашних бесед последнего советского миссионера и священномученика о. Александра Меня. Пасхальная тайна Церкви
Протоиерей Александр Мень
Явление Христа с самого начала было осуществлением надежды. С самого начала евангельская история связана для нас с катастрофой, из которой рождается победа. Разочарование, упадок, уныние, растерянность — и вдруг неожиданное действие чудесной силы Божией. В этом удивительное отличие христианства и жизни самого Христа на земле от всех священных событий и историй мира. Потому что здесь восхождение, казалось бы, к какому-то венцу — и вдруг провал и катастрофа полная, так что ученики, оставив Его, бежали, так что один Его предал, другой от Него отказался, остальные не хотели Ему никак помочь, и Церковь с самого начала была подавлена.
Римский историк Тацит, один из первых внехристианских свидетелей, изображая историю возникновения христианства, писал, что основатель этого суеверия, некто Христос, был распят при Понтии Пилате, однако подавленное на время суеверие все равно вспыхнуло.
Христианство было тем, что было подавлено в зародыше, но вспыхнуло и воскресло. Вернее, я здесь говорю неточно: это не христианство, а Христос, они неразделимы. Богочеловек, явившийся в мир, вошел в мир, выражаясь по-человечески, с риском испытать все самое худшее, что есть в этом мире. Этот риск был почти фатальным, потому что мир таков, что он обращается против доброго всеми своими разрушительными и сокрушительными силами. Поэтому Боговоплощение было почти наверняка Богостраданием. И вот здесь Христос не только повторил судьбу гонимых пророков, но Он как бы сошел на самое дно, в самый ад уничижения, так что дело Его казалось совершенно разрушенным.
Он не был поддержан церковными властями, у Него не нашлось множества последователей, а те, что были, оказались очень слабы, робки и растерянны. Все было против Него. И когда Он был ведом на Голгофу, Он был брошен всеми — это было самое последнее поражение, которое себе только можно представить. Ничего более глубокого в смысле неудачи изобразить было невозможно. Не только не было последователей, но даже женщины шли вдалеке, близкие женщины; евангелист прямо говорит: они издалека следили, следовали за Ним, близко не было никого, только Симон Киринейский, который нес крест. А близко были торжествующие архиереи, тупые палачи, которым было все равно, которые делили Его одежду. И поистине можно было сказать: в корне задавлено только что начавшееся движение. Год или, может быть, три года — это очень малый срок для того, чтобы создать мировую религию. Мы знаем, что Будда проповедовал до глубокой старости и обходил очень много дорог. Христос прошел как молния, сверкнул на историческом горизонте — молодой, не получивший ни в ком опоры и никаких санкций.
Таким образом, Его историческое уничижение было полным — настолько полным, насколько полной была Его внезапная победа. Можно сказать, что христианство есть религия смерти, которая тут же сменяется жизнью. И слова апостола Павла, которые он говорил о себе и о Церкви, впоследствии как бы показывали, насколько исполнилась жизнь Христа в жизни Его учеников: «Нас почитали мертвыми, но вот мы живы». Это он говорил уже тогда, и это повторялось постоянно. Постоянно в истории Церкви были невероятные разочарования, и она много раз, казалось, была подавлена, но силой Божией воскресала столько раз, сколько торжествовали над ней ее враги, внешние и внутренние.
Причем внешних врагов было, оказывается, гораздо меньше, чем внутренних. Когда читаешь Послания апостола Павла, видишь, какие страсти, какие споры, какие распри раздирали Церковь изнутри, какие трудности были в общинах, так что иногда сам апостол приходил в отчаяние. И примечательно, что когда он умер и когда прошло некоторое время после его проповеди, апостол был забыт, и в тех городах, в которых он основал церкви, его уже не помнили, и эти церкви исчезли. Многие из тех городов, где Павлом были основаны первые общины, впоследствии ничего не дали для христианства. Он проповедовал в основном в Греции, а между тем первоначальное христианство не дало знаменитых центров в Греции; апостол Павел не проповедовал в Египте, а там христианство развилось более интенсивно. Мы знаем, что самыми великими Церквами послеапостольской эпохи были Александрийская (египетская), Антиохийская, Иерусалимская (но у нее уже было особое положение); а в Малой Азии, куда апостол Павел вложил все свои силы, куда после этого апостол Иоанн вложил все свои силы, Церковь дала меньше. Но потом она снова воскресла. Вот из этого пепла, который там остался, явились новые учители Церкви. Из Каппадокии, о которой тогда говорили, что это страна, в которой живут люди самого низкого уровня (шутили: змея укусила одного каппадокийца — и подохла), вышли Василий Великий, Григорий Нисский и другие святители. В Малой Азии возникали большие духовные движения — христианство постоянно как бы на пустом месте воскресало.
Когда христианство ослабевало в греческих странах, оно внезапно начинало давать свои плоды в странах славянских; когда Римская империя была разрушена варварами, слово Церкви стало проникать именно в среду этих самых варваров; когда самое драгоценное наследие Римской империи — право, правовое сознание — было разрушено вторжением гуннов, готов, галлов, Церковь Римская сохранила правовое сознание, была оплотом, замком среди бушующих вод, несущим это римское право, римское понятие о единстве, о порядке. Когда на Церковь наступали еретики, бывали моменты, когда казалось, что все будет разрушено. В начале IV в., когда выступил Арий, дошло до того, что почти все епископы перешли на сторону ариан, и только дьякон Афанасий держался Православия, — но потом Православие вновь торжествует.
Потом приходит опасность обмирщения христианства, совершается роковое: императоры становятся христианами. Ну, может быть, для нас роковое, а для тогдашних людей это все иначе выглядело. Я помню, как после войны люди с восторгом встречали открытие церквей; я думаю, с не меньшим восторгом встречали дело Константина христиане Римской империи. Но роковым было то, что Константин не дал свободы вероисповедания, а дал Церкви статус государственной религии (вернее, сначала он дал свободу вероисповедания, но постепенно все сошло к этому; потом это было закреплено другими императорами, его преемниками). Началось ужасное обмирщение Церкви. Если раньше быть христианином значило подвергаться каким-то дискриминационным мерам, быть иногда даже в опасности, испытывать что-то трудное в своей жизни, то теперь для того, чтобы стать царедворцем, надо было обязательно быть христианином, да еще ревностным, и люди в погоне за чинами, за наживой, за милостью императора стали креститься, посещать храмы, жертвовать на базилики, воздвигать алтари вокруг мощей и т. д.
И казалось бы, тут-то могут торжествовать язычники, Церковь задохнется под тяжестью собственного здания — и именно тогда в Церкви появляются борцы против этого обмирщения: беспощадный Иероним, бичующий с желчностью даже римское общество, Иоанн Златоуст — монах на престоле византийских патриархов. И борцы эти, которые часто гибли в неравной битве, приостанавливают это движение, они все-таки сохраняют в Церкви то русло, по которому течет здоровая кровь. А те, кто не могли бороться, уходили в пустыню — монашество создало тот ковчег, который сохранил дух Церкви в момент затопления ее мирскими силами. А потом приходят императоры-иконоборцы, приходят византийские императоры-цезарепаписты, которые пытаются задушить Церковь.
Сколько раз были случаи, когда уже полностью можно было ожидать крушения, и каждый раз Бог посылал своих пророков и спасал свой народ. И наконец, мы приходим к рубежу средневекового и нового мира. Здесь идут процессы очень сложные и очень интересные. Кратко остановимся на них.
Наступает поворотный момент, рубеж XV—XVI вв. Воспитанный церковными иерархами народ обретает самостоятельность. Но церковные деятели, иерархия не понимают того, что люди вступают в новую фазу развития. Только отдельные представители духовенства, монашества, вожди Церкви понимают это. Это чувствовал Савонарола, это чувствовал Ян Гус, это чувствовал Мейстер Экхарт, это чувствовали преподобный Сергий и другие, те, кто возрождал русскую церковь, — чувствовали, что наступает новая пора. В целом же иерархи «не узнали часа посещения Божия», не поняли, что мир вступает в иную сферу. И тут начинается драма, катастрофа, отпадение от христианства в языческий Ренессанс. Язычество становится более привлекательным, чем христианство.
Но и тут неожиданно Господь не дает погибнуть Церкви. На Западе Он воздвигает реформационное движение, которое, несмотря на все свои крайности, играет существенную роль, возрождая дух, силу веры. На Востоке тоже происходят серьезные поиски.
Но опять приходят темные времена, ХVII—XVIII вв., когда царит разум, возведенный в степень божества, когда люди вместо духовного ищут материальных оснований для мира, ищут формулы для мира-машины — этим заражается сознание и мыслителей, и широких масс. Тем не менее на фоне материализма, просветительства, энциклопедизма, революций Церковь потихоньку начинает находить новые источники жизни, незаметные пока еще, как ключи. Святой Серафим Саровский в России и его современник кюре д’Арс во Франции параллельно находят эти ключи, ключи начинают бить.
Вольтер, выступая в одном из домов Парижа, говорит: через сто лет Библию найдут только у антикваров как памятник глупости предшествующих поколений. Проходит сто лет. Именно в этом здании, по иронии судьбы, было основано всемирное Библейское общество, которое распространяло Библию в сотнях, тысячах экземпляров по всему миру.
В то время, когда это общество было основано, немецкий поэт Генрих Гейне писал: слушайте голос органа — это вздохи умирающего католицизма. Между тем многие теперь уже забыли об этом поэте и о «вздохах умирающего католицизма», а западная церковь живет и действует, действует настолько смело и решительно, что не боится вводить свой корабль в самые узкие проливы, проводить над самыми острыми камнями, вызывая самые резкие потрясения своего корабля. Только корабль, управляемый надежным кормчим, способен проходить через такие проливы.
Все думали, что I Ватиканский Собор окончательно опорочит Западную церковь в глазах всего мира. И действительно, слово «католицизм» в эпоху Бисмарка считалось ругательным, это означало ультрамонтанство («ультрамонтанство — это вера в папу, живущего за горами, от латинского ultra montes — за горами, за Альпами, т. е. в Риме; это направление в католицизме, отстаивающее идею неограниченной власти римского папы, его право вмешиваться в светские дела любого государства). И именно после этого, казалось бы, позора, когда Пий IX издал свой «Cиллабус», в котором он показал себя изрядным мракобесом и человеком, не понимающим духа времени, — именно после этого Бог посылает католической Церкви таких пап, как Лев XIII, Пий X, Пий XI, которые сразу возвращают ей почти средневековый авторитет.
Русская Православная Церковь с XVIII в. находится под пятой самодержавного государства, которое делает все для того, чтобы эту Церковь растлить, унизить, сделать своим ручным псом, отравить ее. Главой Церкви объявляется император. Екатерина II пишет, что отныне она является главой Церкви. Священники становятся платными чиновниками государства, тайна исповеди разрушается: священники обязаны доносить о том, что им говорится на исповеди, если это касается государства. Дети духовенства не допускаются ни в какие учебные заведения, кроме семинарий. Разрушается вера, потому что она насаждается насильно.
У лучших людей России ХIХ в. все это вызывало крайнее отрицание, и такие явления, как Лев Толстой, были не случайными. И только очень тонкие люди, подобные Достоевскому, могли увидеть, разглядеть под этими развалинами подлинный дух Церкви, увидеть там свет. Но мало того, государство, одно время внешне еще державшееся христианской формы, потом сбросило ее и предстало уже во всей своей «красоте», без христианской оболочки. И тогда оно уже открыто объявило Церкви войну, сказав, что ее не должно быть на земле. И Церковь должна была умереть, потому что перед этим ее слишком долго пытали, — подобно тому как Христос умер на кресте так рано, что Пилат даже удивился. Умер так рано, потому что Его распятию предшествовали бичевание и муки, и пытки.
Вековое унижение Церкви не позволяло ей, по-видимому, перенести все эти удары, она должна была рухнуть. Все было истреблено, все было оплевано, осмеяно... Я вспоминаю журналы послереволюционного времени с чудовищными кощунственными карикатурами, сделанными людьми, которые когда-то ходили в храмы и были верующими; с садистским, извращенным наслаждением они топтали святыню, как могут делать только люди, причастные к святыне; такие художники, как Моор и другие, делали что-то невообразимое. Вспомним о карнавалах, которые устраивали в церковных облачениях, когда в фелонях и митрах плясали на эстрадах. (Впоследствии это все, конечно, было запрещено, но были времена, о которых свидетельствует и наша литература, когда по улицам ходили, распевая похабные песни, с кадилами, заполненными навозом, и в митрах катались на коньках.)
Все это не могло не разрушать Церковь. Более того, стремление лучшей части духовенства реформировать Церковь привело к обновленчеству с его уродливыми формами и уродливой установкой. Конфликты между церковными юрисдикциями (русская Церковь распалась на несколько юрисдикций, враждующих между собой), поносящими друг друга, совсем уронили ее авторитет. Внутри все разрушалось, снаружи все уничтожалось: были закрыты все духовные учебные заведения, постепенно закрылись почти все храмы, Церковь была изгнана из школ, не было ни литературы, ни просвещения, прекратились издания Священного Писания и религиозной литературы, всякая активная проповедь каралась сурово и беспощадно — земля была выжжена, гроб был готов, камень завален и стража приставлена.
Но удивительно, что после этого Церковь снова ожила. Я помню, как это происходило после войны, когда всего 100 храмов было на всей территории Союза, но как только разрешили открывать храмы, сразу 25 тысяч общин подали прошения об открытии храмов. Помню те толпы народа, которые повалили в Елоховскую церковь, в открывшуюся Лавру, в которой в это время находились какие-то учебные заведения, общежитие. Один храм открылся — вся площадь была запружена народом. Люди стремились к Богу, хотя иерархи, духовенство в это время ничего не могли дать им: не было ни подготовленных священников, ни достаточного количества епископов — ничего не было, это просто были открытые храмы, где совершалась литургия, и больше ничего.
На Западе была другая опасность: практический материализм, погоня за комфортом, шум, треск, взбесившаяся цивилизация, которую вы хорошо можете себе представить, посмотрев посмертный фильм Ромма «И все-таки я верю». Эта взбесившаяся цивилизация является столь же существенной опасностью и врагом Церкви. И вот именно там, где цивилизация больше всего торжествует, возникают новые движения — католических пятидесятников, cыновей Божиих, учеников Иисуса, все время возникают очаги новой духовности. Каждый раз, когда гроб закрыт, завален и опечатан, — новый взрыв и снова спрашивает ангел: «Что вы ищете Его среди мертвых? Он восстал, Его здесь нет».
К этому дню, Пасхе, мы все готовились, каждый в силу своих возможностей, — готовились воздержанием, молитвой, чтением, в общем, старались это время использовать для углубления своей духовной жизни. К сожалению, иногда бывает так, что с наступлением праздника мы все это ослабляем и потом невольно катимся назад. Но не нужно забывать, что Пасха — это не конец, а только начало, начало призыва. Господь потом призывает учеников — приближается праздник Пятидесятницы, Духа Божия, которого Он посылает на каждого из нас. Значит, к этому мы тоже должны готовиться — готовиться к дню Пятидесятницы не менее серьезно. Если в это время нет строгих правил — пищевых и т. д., то должны быть введены усиленные молитвы, чтения, упражнения, совместные беседы — все идет на подготовку к празднику Пятидесятницы.