Религиозное значение еврейства

Сергей Михайлович Соловьёв (1885 – †1941), внук знаменитого историка и племянник знаменитого философа, сам – поэт, философ и теолог. В 20-е гг. ХХ в. получает священническое рукоположение в Православной Церкви и вскоре переходит в католичество, к которому давно тянулся. С 1926 г. – вице-экзарх католиков восточного обряда в России. В 1931 г. о. Сергий был арестован органами ОГПУ и доведен пытками до безумия. Скончался в г. Казани (См. иером. А. Венгер [AA], «Материалы к биографии Сергея Михайловича Соловьёва», в кн.: С. М. Соловьёв, «Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьёва», Брюссель, «Жизнь с Богом», 1977, стр. 1-15). 

Не так давно вопрос об убийстве Ющинского в Киеве возбудил в нашей литературе энергичную полемику, далеко выходящую за пределы данного случая, затронувшую более общие вопросы, чем вопрос о ритуальном убийстве. Розанов и Мережковский явились наиболее яркими выразителями двух противоположных точек зрения на еврейство. Розанов, признавая существование ритуальных убийств в современном еврействе, выступил также обвинителем Библии; ссылаясь на такие примеры, как жертвоприношение Исаака, он связал ритуальные убийства хасидов с религиозным началом Ветхого Завета. Стоящий в рядах прогрессивной прессы Д. С. Мережковский выступил защитником современного еврейства и Библии, обвиняя Розанова в кощунстве на Бога Израилева.

Оба писателя, по-видимому, стоящие на противоположных точках зрения, в сущности, исходили из одной и притом фальшивой точки зрения: для обоих них вопрос о ритуальном убийстве у современных хасидов тесно связуется с вопросом о святости или несвятости Ветхого Завета. Мережковский справедливо обвиняет Розанова, отождествляющего Иегову с Молохом, в кощунстве на основы христианства; но, сам свободный от кощунства, он впадает в ошибку, оправдывая современное еврейство святостью Библии, как будто последователи Талмуда и Каббалы веруют в истинного Бога Израилева, Бога Авраама и Моисея, явившегося на земле в лице Сына своего Иисуса Христа. Эта ошибка Мережковского показывает, насколько затемнено в сознании нашего общества представление о взаимоотношении Библии, христианства и современного еврейства. Оставив совершенно в стороне вызвавший полемику Розанова и Мережковского вопрос о ритуальном убийстве, мы будем разбирать только вопрос о взаимоотношении трех названных начал. Если прав Мережковский, если хасиды не причастны ритуальным убийствам, то авторитет Библии здесь не при чем; если прав Розанов, если ритуальные убийства у хасидов действительно существуют, то в том всего менее виноват Бог Израилев, Бог Авраама и Моисея, Которому поклоняемся мы, христиане.

Отрицание Библии, являющееся сильным оружием в руках противников христианства, ведет свое начало от Ницше. Он первый с ясностью установил антагонизм между мiросозерцанием семитов и арийцев. Как последовательный апологет греко-индийской культуры, он отверг религиозное начало еврейства, начиная с первоначального предания о грехопадении, которому он противопоставил арийский миф о Прометее, и кончая последним расцветом еврейства: проповедью Христа и апостола Павла. Идеалу христианскому, явленному в истории человечества еврейским народом, он противопоставил идеал арийский, эллинский, сверхнациональному началу – греко-римскую культуру.

Но не это отрицание еврейства и его плода – христианства прививается современному сознанию. Приблизительно с начала XIX столетия в немецкой исторической науке появляется тенденция порвать связь между христианством и ветхозаветной религией. Христианство рассматривается как продукт эллинской культуры; Евангелие Иоанна рассматривается как произведение александрийской философской школы, полное антииудаистическими тенденциями.

В популярной форме этот взгляд изложен был Розановым и позднее Жаном Ревилем. Через учение о Логосе христианство связывалось непосредственно с платонизмом и как будто совсем порывало с библейской традицией. В наше время этот взгляд можно более или менее считать опровергнутым.

Назовем хотя бы труды Годе в западной науке и кн. Сергея Трубецкого у нас, где устанавливается прямая связь как учения о Логосе, так и всего Иоаннова благовестия с религией Ветхого Завета.

Но тенденция эллиниста Ренана, тенденция как бы очистить Христа от еврейской «грубости», «мистицизма» и «некультурности», эта тенденция далеко не умерла в наши дни. Она приняла только более сложные и тонкие формы. Укажем в нашей литературе на Ф. Ф. Зелинского, принимающего христианство только поскольку оно эллинизировано, принимающего Пелагия, как продолжателя Цицерона и Сенеки в учении о естественной морали и отвергающего Августина с его учением о первородном грехе и воздействии благодати. Никто не намерен препятствовать профессору Зелинскому в его сочувствии Цицерону и несочувствии Августину. Но также никто не обязан верить почтенному ученому в том, что истинное христианство есть ересь Пелагия, на том основании, что эта ересь ближе к началам античной философии, чем святоотеческое богословие, одним из основателей которого был блаженный Августин. Странным критерием истинного и неистинного христианства является та или другая степень близости его к античной философии!

Христианству такое христианство Зелинского не нужно; язычеству, которое имеет своих Цицерона и Сенеку, не нужна христианская ересь, ведущая свое начало от стоической философии. Не последовательнее ли было бы со стороны Зелинского окончательно порвать связь с христианством, которое явно противоречит его основным принципам и, следуя примеру Ницше, поставить на место христианского идеала идеал античный? Заметим только, что это христианство Пелагия и Цицерона, христианство естественной морали, позднее возрожденной Толстым и Руссо, не заслуживает названия эллинизированного христианства. Эллинский мiр знал августиново начало первородного греха и предвозвестил христианство в таинствах орфической секты.

Ф. Ф. Зелинский до последнего времени редко выходил за пределы объективно-научного исследования. Иное положение занял другой эллинист наших дней: Вячеслав Иванов. В своем стремлении к разрушению основ христианской веры, искусно лавируя между различными течениями современной русской мысли, он в целом ряде статей и стихотворных произведений выводит христианство из недр греческой мистики, отождествляя символы Диониса и Христа, не останавливаясь перед такими выражениями, как «Христос-Геракл» и даже «Голгофа Вакха». Туманный язык часто затемняет от читателя истинный смысл теорий В. Иванова, и этим можно объяснить такие явления, как сопоставление В. Иванова чуть ли не с Отцами Церкви в книге В. Эрна о Сковороде.

На примере Вяч. Иванова еще более чем на примере Зелинского мы видим, как современная тенденция эллинизации христианства далека от той эллинизации христианства, которую мы находим у Климента Александрийского или Василия Великого. Мы видели, что эта тенденция, являясь под покровом научной теории, подрезает самые корни христианского мiросозерцания, смешивая нечистое с чистым и природное с благодатным.

Сопоставим теперь с этим стремлением заменить библейский фундамент христианства фундаментом античным, другое, еще более распространенное явление нашего времени, то влияние, которое имеет современное еврейство на нашу литературу, искусство и науку, и нам станет ясно, что современное еврейство далеко ушло от Библии, что антибиблейская тенденция является верным орудием антихристианского движения, к которому, между прочим, приложило руку и современное еврейство, не имеющее причины любить и поддерживать христианство, а потому и несущее на себе менее вины, чем те народности, которые после 19-ти веков христианства напрягают все усилия, чтобы вернуться к мраку дохристианского демонизма.

В романе «Петр» Д. С. Мережковский говорит, что Петр Великий не мог понять, «что значит Отец и Сын», что он «молился Отцу помимо Сына». Подобно своему герою, и сам Мережковский вместе с еврейством готов теперь молиться одному Отцу помимо Сына. Это и естественно у Мережковского, который в своих книгах обнажил перед нами муки своего духа, не могущего постигнуть христианской тайны нераздельного единства Отца и Сына. В книге «Толстой и Достоевский» Мережковский как будто хотел принять Сына вопреки Отцу: как в манихейском мiросозерцании, Отец является для него злым богом, демиургом, палачом Сына.

Теперь Мережковский готов отстаивать Отца вопреки Сыну, и потому соединяется с религиозным сознанием еврейства. Но еврейство, отвергшее Сына, отвергло и Отца, ибо, по слову Христову: «Я и Отец – одно» [Ин. 10, 30]. В Евангелии мы имеем ясное указание на то, что иудеи, отвергнувшие Сына, не сохранили Отца, не сохранили Бога Авраамова. «Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего» (Ин. 8, 44).

Для библейского человека Сын был сокрыт в Отце. О Христе вещали уста пророков, о нем пели гусли Давида, весь ход библейской истории был прообразом Его царства. Напрасно думали иудеи, что, отвергнув Сына, они сохранили Отца. И Отец, говоривший через пророков своих, Давида и Исаию, стал Богом язычников, принявших Его в Единосущном Ему Сыне. Последовавшее омертвение Моисеева закона, извращение его в Талмуде, ясно показывает, что евреи потеряли своего Бога. С появлением Каббалы еврейство принимает в себя элементы той самой вавилонской магии, в борьбе с которой окрепло религиозное сознание Израиля. Для еврейства начинается уже не внешнее, а внутреннее, духовное Вавилонское пленение.

«Кто любит отца или мать больше Меня, не достоин Меня» [Мф. 10, 37], – заповедал Христос. Оставление своего отца и матери, своего прошлого, своей родины было началом христианской жизни для народов Европы. Греки и римляне покидают свою высокую культуру, свои священные книги, свои таинства и святилища для проповеди галилейских рыбаков, для Бога Авраама и Моисея, явившего Себя в Христе. Полное отрицание языческого прошлого, отрицание его правды, красоты и мудрости было необходимо для первых христиан; таким поголовным отрицанием античного мiра наполнены писания апологетов, например, Татиана.

У Отцов IV века уже другое отношение к античности. Василий Великий и Григорий Богослов много принимали в языческой литературе. Византийские монахи не сожигают античных рукописей, как это делает Савонарола, но античность потому и допускается Церковью, что она перестала быть жизненной силой, от нее осталась одна форма. После неудачной попытки Юлиана возродить дух античной религии, язычество перестает соблазнять христианские души. Григорий Богослов пользуется красноречием Демосфена, формами александрийской элегии, но с формами он почти не заимствует духа.

Религиозной пропедевтикой для христиан IV века являлась Библия, а не Гомер и не Платон. Христианизирование Европы является в то же время, несомненно, ее гебраизировакием. Но в то же время еврейская нация сходила с исторической сцены. История созидается прежними культурными народами Греции и Рима, но отрекшимися от своего языческого прошлого для Библии и Евангелия. Эта христианская культура, выросшая на основе книг Моисеевых, передается затем германцам и славянам.

Где же те религиозные основы, которые связуют Библию с Евангелием? Нам скажут: Бог Библии – Бог гнева и мести, Бог христиан – Бог Любви и прощения. Библия дала закон, христианство отменило закон для благодати. Нет, Христос пришел не нарушить закон, а исполнить. Гнев Божий, воздаяние за грехи и закон не отменены Евангелием. Восприятие Христа помимо Бога Отца ведет к размягчению и разложению евангельского духа. Нельзя выбирать одни места Евангелия и закрывать глаза на другие.

Учение о любви, изложенное апостолом Иоанном, может быть верно понято только после грозных видений Апокалипсиса, подобных видениям Иезекииля, после беспощадных слов Христа: «идите от Мене, проклятии во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его» [Мф. 25, 41]. Закон отменяется только для тех, кто духовно перерос его. Закон Cамого Христа труднее и тяжелее закона Моисеева: тот карал только деяния, этот карает самые помыслы и чувства. Для человека, не возрожденного благодатью, исполнение закона Моисеева легче, чем исполнение закона Христова. Многие могут смело сказать, что они не убивали и не прелюбодействовали. Но кто не гневался на брата своего и не смотрел на женщину с вожделением? Совершенен закон Христов, а потому нельзя оправдаться перед судом Христовым делами закона. Но оправдывающая благодать Христова дает нам силы в борьбе с самими помыслами и желаниями.

Заря Нового Завета занялась тогда, когда Илия не увидел Бога ни в огне, ни в буре, а в «гласе хлада тонка» [III Цар. 19, 12]. Но этим не отменяется данное в огне и грозе законодательство Моисея. Во Второзаконии сказано: «Бог есть огнь поядающий» [Втор. 4, 24; 9, 3; Евр. 12, 29]. И мы, причащаясь Тела и Крови Христовых, молимся: «да не опалюся, огнь бо есть, опаляяй недостойная». Сверхприродность, трансцендентность Бога, Его обитание в «свете неприступном» [I Тим. 6, 16], Его непричастность законам естества, вот еврейское основание христианства, прежде всего выразившееся в учении о непорочном зачатии Христа. Процессы половой жизни, обожествленные в религиях греческой и индийской, для новозаветного человека, так же, как для библейского, несовместимы с чистотой и духовностью божества. Мы знаем, что Христос предавался гневу, как и Бог Израилев, но не можем мыслить Его приобщившимся похоти, как Зевса или Индру. Хотя Бог создал человека по Своему образу и подобию, но между природою божественной и человеческой, в силу действия первородного греха, лежит непроходимая бездна, поэтому для рождения Богочеловека требуется нарушение законов природной жизни, он может родиться только от Чистой Девы. И далее Он пребудет во всем подобен нам, кроме греха.

Вот идея, совершенно чуждая сознанию античного грека, представлявшего божество или со всеми атрибутами греховной человеческой природы (Гомер), или как чистую абстрактную сущность, без образа и материи (Платон). Еврейство дало нам Бога живого, воплощенного, во всем подобного нам, кроме греха. Едва ли античный антропоморфизм мог быть подготовленным к этому явлению воплощенного Бога, как думал С. Н. Трубецкой («Метафизика в Древней Греции»).

Еврейство было свободно от той антитезы между религией и философией, которая расколола греческое религиозное сознание. Греческая религия была настолько чувственна и материальна, что философия, стремясь очистить и одухотворить представление о Божестве, совсем порвала с национальной религией. Но, разрушив религию, греческая философия не могла дать удовлетворение греческой религиозной мысли, не могла задержать разложение и падение эллинизма.

Обоготворив вместо Олимпийцев процесс логического мышления, заменив таинства и обряды диалектикой и сведя богопознание к логическому переходу от чувственных вещей к понятиям и от понятий к идеям, платонизм знаменовал собою не начало, а конец религиозной эры. Он разложил греческую религию так же, как Еврипид разложил греческое искусство. Совсем иначе обстояло дело у евреев. Для них божество с самого начала являлось, как конкретный дух, как личность. В противоположность богам Гомера, оно было духовно, но, в противоположность божеству Платона, – не абстрактно, а конкретно и лично. Не имея материалистически и пантеистически настроенной поэзии, какова была поэзия Гомера, еврейство не имело и абстрактной философии.

Вместо чувственного Олимпа евреи созерцали величие горы Сионской, покрытой славою недоступного в своем нравственном совершенстве, но близкого и любимого Бога, каким изображает Его лирическое вдохновение псалмов Давида. Вместо логического познания идеи Божества, евреи имели заповедь: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и ближнего твоего, как самого себя» [Мф. 22, 37.39]. Эту «новую заповедь» Христос не впервые заповедал своему народу, он нашел ее в законе Моисеевом. Заповедью новой она была только потому, что не находилась в числе 10 заповедей Синайского законодательства и не считалась до Христа первою и высшею заповедью. Вместо платоновой диалектики мы находим у евреев мистическое богословие книг Соломона, по форме и содержанию предваряющее писания Нового Завета.

Итак, Бог Библии чужд всего материального и в то же время является конкретной Личностью. Союз Его с израильским народом постоянно сравнивается с союзом брачным, т. е. теснейшим союзом живой любви.

В сиянии Божественной славы представляется библейскому поэту и мiр природы и животных. Для грека явления природы были неразрывно связаны с представлением о половых отправлениях, причем эти отправления возводились в высшие сферы мiров божественных. Дождь, оплодотворяющий землю, гроза являлись как половое соединение мужского и женского божества. Или же нескромное воображение аристофановского грека объясняло дождь и гром как желудочное отправление небесного бога. Таким образом, для грека вся природа загрязнена похотью. Тогда как для еврея с самого начала увлечение ангелов земными девами было причиной их падения, для грека сам верховный бог Зевс, гипостазированная сила природной жизни, покидает свой Олимп для любовных приключений.

В лирике псалмов и «Песни Песней» более дыхания истинной природы, чем в эротических песнях Сафо. Вся природа является как бы ризой божества, а божество для еврея духовно и свободно от греха. Какие бы грехи еврей ни совершал в своей жизни, во время обращения к Божеству он исключительно духовен. Наоборот, грек вносит в область религиозную не только влечения своей природы, но и постыдные уклонения от природы. Те грехи, за которые были ослеплены жители Содома и поражен смертью Онан, в греческой религии получают религиозный смысл, делаются принадлежностью известных культов. Так, содомия составляла принадлежность культа Пана. Этот грех так неразрывно связан с эллинизмом, что его идеализацию мы находим даже в философии Платона. Сравним обстановку платонова «Пира», где пресыщенные городские щеголи и артисты блистают речами о любви под икоту Аристофана и бесстыдные подвиги Алкивиада, с возвышенным пафосом Псалмов или трогательной поэзией чистой любви в «Песни Песней». Из этой поэзии исходят гимны первых христиан, гимны святого Франциска. Вспомним описание красоты вселенной в предначинательном псалме 103-м. Здесь свет является ризой Господней; Бог прозябает траву скотам и злак на службу человека; изводит хлеб из земли, дает вино, веселящее сердце и елей для умащения лица; птицы гнездятся в лесных чащах, на высях гор прыгают олени.

Вспомним первый псалом 9-го часа: «Птица обрете храмину, и горлица гнездо себе, идеже положит птенцы своя, олтари Твоя, Господи сил!» [Пс. LXXXIII, 4].

Из этих стихов истекает проповедь святого Франциска птицам, молитвенное поклонение Творцу среди природы у монахов Востока и Запада, отсюда, из библейской лирики, а не из античной пасторали, как это утверждал когда-то Мережковский («Вечные спутники», «Дафнис и Хлоя»). Величие, духовность, чистота Божества – вот основной мотив библейской лирики.

Современные христиане, представляя себе Христа то проповедующим в синагоге, то изнемогающим под бременем креста, то смешивающимся с толпою простых людей, часто забывают о других моментах Его земной жизни, например, о Его Преображении, когда Его никто не мог видеть, кроме трех избранных апостолов и когда в сиянии небесной славы явились Моисей и Илия и беседовали с Ним. Моисей беседует с Господом на Фаворе, как некогда беседовал с ним среди громов и молний Синая.

Мы определили Бога Израилева как начало чисто духовное, личное и конкретное, в противоположность как материалистическим божествам гомерова эпоса, так и абстрактному Божеству платоновой философии. Другою характерной чертой библейской религии является ее исключительный монотеизм. Единобожие, которое, по свидетельству ведийских гимнов, было первоначальной стадией индоевропейской религии, утраченное затем языческими народами, сохранялось неизменным в течение всей истории Израильского народа.

Бог Израилев, как единый и истинный, не допускает рядом с собой никаких других богов, как говорит псалмопевец: «Един Бог наш, боги же язык суть бесове» [Ср. Пс. XCV, 4-5 LXX]. Эта единственность Божества находится в тесной связи с Его абсолютным совершенством, с его непричастностью злу. Напротив, эллинский мiр, создавший иерархию демонов, в понятии демонического смешал начала злого и доброго, природного и божественного. Для еврея существует два непримиримых лагеря, – в одном: Бог и ангелы Его, духи света, духи неба, служители абсолютного добра; в другом: сатана и ангелы его, бесы, духи тьмы и зла. Эта идея развита христианством, которое не знает демонов или отождествляет их с бесами, т. е. началом абсолютно противоположным божественному.

Для эллина нет прямой противоположности между небесным и подземным, между светом и мраком. Царь неба Зевс и царь преисподней Аид – родные братья, разделившие между собою господство над вселенной. Между богами и людьми существует мiр демонов, не злых и не добрых, духов природной жизни, гениев полей, рек, гор. Так же внутренний голос совести или предвидения Сократ определял, как начало демоническое.

Наш язык не знает слова «демон», «демоническое» и, благодаря путанице в употреблении этих слов, происходит роковая путаница в религиозных понятиях. Лермонтов, желая представить беса в привлекательном виде, дает ему неясное наименование «демон».

Так наше культурное сознание запутывает те религиозные вопросы, которые ясны для сохранившего христианское мiросозерцание народа, для народа, не знающего слова «демон», не знающего «красоты зла» знающего чистых, светлых и прекрасных ангелов и темных, смрадных бесов. Вот какое значение для религиозной жизни имеет правильное употребление слов!

Смешение начал божественного и сатанинского в одной иерархии демонов, которым проникнуто было религиозное сознание греков, возродилось в новой форме в гностицизме, стремившемся подрезать еврейские корни христианского мiросозерцания, примирив небо с преисподней, бездну верхнюю с бездной нижней, ouranoV anw с ouranoV katw. Но христианство не уступило напору эллинского гностицизма; оно вынесло из борьбы нетронутую свою библейскую основу, свою иерархию чинов ангельских, обитающих в горнем свете и чуждых природного греха.

Тенденция современных эллинистов – снять установленное Библией противоречие между верхним и нижним, между небом и адом, ведет за собой печальные последствия в области нравственной, к тому, что Владимир Соловьев называет «перенесением плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую», «величайшей мерзостью» и «глубинами сатанинских последних дней» (Предисловие к 3-му изданию стихотворений).

Другим последствием «эллинизма» у таких писателей, как Вяч. Иванов, является культурное уважение к ложным богам и демонам, уважение, которым действительно отличались Греция и Рим. Но христианство всегда стыдилось такой культурности, заставляющей уважать чужую ложь, и запечатлело свое некультурное, грубое, варварское презрение к ложным богам кровью мучеников.

Профессор Муретов в талантливой статье «Новозаветная песнь любви в сравнении с Песнью Песней и "Пиром" Платона» ясно раскрывает связь гимна любви, который находится в послании к Коринфянам, с ветхозаветной песнью любви, противопоставляя и то, и другое теории любви, изложенной в «Пире» Платона. При этом он обращает внимание на ту роль, которую играла женщина в Библии.

У евреев и христиан женщина, семья пользовались глубоким уважением, венчаясь религиозным ореолом, тогда как у греков все совершенство и красота являлись достоянием мужчины, а женщина занимала подчиненное положение: роль ее сводилась к роли простой наложницы, alocoV. Стоящая во всех отношениях ниже мужчины, как физически, так и нравственно, она менее, чем мужчина, была причастна идеальному, божественному мiру. Это отрицание женщины, культ мужчины довел греков до идеализации половых извращений, на которые мы, как говорил Вл. Соловьев («Жизненная драма Платона», Собр. соч., 2-е изд., т. IX), можем смотреть только с уголовной точки зрения. Но без этих извращений нельзя представить себе эллинское искусство, религию, философию и даже государственную жизнь.

Евреи, наоборот, с самого начала лелеяли женственность, как бы уготовляя божественное явление женственности в лице Девы Марии, прообразами которой являлись как идеальные женщины Ветхого Завета, Ревекка, Рахиль, Руфь, так и Божественная Премудрость книги Соломона. Поэтому в богородичные праздники читается паремия: «Премудрость созда себе дом, утверди столпов седмь и уготова себе трапезу» [Притч. 9, 1-2].

Христианство возвысило женщину, которая в эллинском мiре была или смиренной рабой, или образованной гетерой. Христианство в известном смысле возвело женственность в идеал, потому что те свойства, которые в античном мiре считались украшением женщины и слабостью для мужчины, а именно: смирение, послушание, целомудрие, кротость, – эти свойства христианство возвело на степень идеала, предложенного мужчинам в той же мере, как и женщинам. В то же время христианство отменило то, что считалось украшением мужчины в языческом мiре, принизив языческие идеалы военной доблести, физической силы, искусства в споре.

Вспомним и нашего славянского язычника, доблестного рыцаря Святослава, который на предложение матери своей, святой Ольги, принять христианство, отвечал: «Нет, надо мною будет смеяться моя дружина».

В христианстве женщина, приниженная языческим мiросозерцанием, нашла свое высшее оправдание, как мать, как дева, как существо слабое, кроткое, любящее, готовое отдать себя в жертву для того, кого любит. Женщина-подвижница Антигона в языческом мiре была беспощадно раздавлена слепой силой закона государственного, который создан античным мiром. Она восстала против писаных, государственных законов во имя неписаного закона божественного. В израильском народе не могло быть такого разделения, ибо все законы были только Божьи, данные Богом Моисею на Синае.

Вместе с почитанием женщины, евреи с благоговением относились к целомудрию и семье. Сравним целомудренного Иосифа, бежавшего от жены Пентефрия и аналогичного девственника греческой мифологии Ипполита. Иосиф, полный здорового целомудрия, бежал не от женщины, а от греха; наоборот, Ипполит является извращенным женоненавистником.

Идеал целомудрия для еврея не противополагается семье, а тесно с нею связан. Наградой целомудрия является многочадие. Также и в церкви семья не противополагается монашеству, а является только другой формой служения Богу. Наоборот, эллины не проводившие строгой границы между браком и конкубинатом, в своем идеализме (Платон) отвергли семью и деторождение, как низшие формы жизни, противопоставивши деторождению творчество философское и эстетическое. Это эллино-индийское понимание аскетизма проглядывает иногда в писаниях христианских аскетов, но его необходимо отнести к влиянию со стороны и счесть отступлением от еврейских основ христианства, которые мы находим и в Новом Завете. Новый Завет начинается с рассказа о поношении, которое терпел Иоаким за бесчадство. Христианство поставило монашескую форму жизни выше брачной, но и последнюю форму освятило церковным таинством.

Мистическим и духовным пониманием брака обусловливается символическое уподобление отношений Бога с его избранным народом браку, которое мы постоянно находим в Библии, и которое в христианстве преобразилось в уподобление брачному союзу союза Христа и Церкви.

Брачные символы у Иоанна Богослова можно объяснить только на еврейской почве. Поэзией Песни Песней навеяны такие сравнения, как сравнение Христа с женихом, апостолов с сынами чертога брачного и Иоанна Крестителя с другом жениха. Наконец, будущие судьбы церкви в Апокалипсисе символически изображаются как брак Церкви и Агнца.

Самое устройство христианской церкви, богослужения и храма является развитием того, что дано в Ветхом Завете. Отделение завесою особой части храма, места пребывания Бога, «Святая Святых», вполне сохранилось в отделении алтаря от остальной части христианского храма. В скинии Моисеевой мы находим Кивот Завета, соответствующий нашим напрестольному евангелию, дискосу и потиру, также врата северные и южные, обряд каждения фимиамом, изображения херувимов.

Наш храм имеет тот же символический смысл, как скиния, устроенная Моисеем «по образу виденного им на горе» [Ср. Исх. 25, 40; 26, 30]. Точно также и наше богослужение является воспоминанием о райской жизни, отображением небесных видений. Только мистический опыт Моисея расширен и пополнен видениями аскетов и мудростью Учителей Церкви, и в основу богослужения положены семь Таинств Нового Завета.

Природные символы нашей церкви также нет нужды объяснять из эллинской религии. Постоянно встречающееся и в церковной мистике, и в архитектуре символическое изображение виноградной лозы мы находим и у пророка Исайи, в 5-й главе, и во многих других местах Библии. Евреи придавали мистический смысл винограду, ничего общего не имевший с дионисизмом, где сущность винограда полагалась в опьянении и происходящем от него половом экстазе, в том, от чего предостерегает апостол Павел: «И не упивайтесь вином, в нем же есть блуд, но паче исполняйте духа» [Еф. 5, 18].

Из цветов особенно мистическое значение в Церкви приобрела лилия, крин. Название этого цветка изобилует в церковной поэзии Востока, напр, в акафисте святому Николаю Мирликийскому: «Радуйся, крине райского прозябения». Этот цветок стал необходимым атрибутом архангела Гавриила при Благовещении в иконописи римской церкви. Лилия – шошан – часто упоминается в Ветхом Завете. Иисус, сын Сирахов, заповедал: «цветите, как лилия» [Сир. 39, 18]. Он же уподобляет лилии первосвященника Симона при совершении богослужения. Пророк Осия говорит от лица Божия: «Я буду росой для Израиля, он расцветет, как лилия» [Ос. 14, 6].

Христос был последним из пророков Ветхого Завета, когда сказал: «Взгляните на полевые лилии» [См. Мф. 6, 28].

Иногда приходится слышать, что в христианстве было два течения: александрийское и сирийское; одно сохраняло уважение к античной культуре и образованности, другое было против культуры. Иногда называют эллинистами отцов IV века; ссылаются на языческое образование Василия Великого и Григория Богослова; противопоставляют уважение к античной литературе византийских монахов, писавших схолии к Гомеру и Аристофану, и варварское отношение к классической литературе у Савонаролы, сожигавшего на костре эти самые рукописи, сохраненные византийскими монахами.

На самом деле между Василием Великим и Савонаролой в отношении их к язычеству нет противоречия, если иметь в виду разность эпохи и положение Церкви. Во-первых, не следует забывать и того, что Василий Великий и Григорий Богослов занимались изучением языческой литературы до принятия монашества, а блаженный Августин увлекался философией Цицерона, комедиями Теренция и риторикой до своего крещения. Правда, Василий Великий и Григорий сохранили уважение к античным писателям, даже рекомендовали юношам их чтение. Но это происходило от того, что язычество утратило в то время жизненную силу. Иначе обстояло дело при Савонароле, когда наступающее Возрождение уже победоносно вытесняло христианство из самой церкви, и появились папы гуманисты. Древние боги вновь шли в мiр, и книги их пророков и поэтов, Гомера, Софокла, Платона вытесняли Библию и Евангелие. При таком положении вещей Василий Великий, вероятно, одобрил бы «сожжение сует», произведенное флорентийским монахом.

После писаний апостольских долгое время христианство не могло найти оригинальных литературных форм, постоянно пользуясь античными формами. Но эта античная форма только ослабляла христианскую литературу, ибо «вино новое не вливают в ветхие мехи» [См. Мф. 9, 17]. Иоанн Златоуст говорил проповеди по правилам демосфенова красноречия. Не достигая демосфеновой силы, он этими формами задерживал свой христианский пафос. А там, где этот пафос прорывает оковы внешнего эллинизма, как, например, в Воскресном Слове, мы забываем, что перед нами грек. Мы видим преемника пророка Исаии и апостола Павла, грека по плоти, иудея духом.

Те сочинения христианских мистиков, в которых наиболее совершенно выразилось состояние души, безраздельно погружающейся в Бога, являются как бы продолжением библейской лирики, в них встречаются постоянные цитаты из псалмов. Такова «Исповедь» Блаж. Августина и «Подражание Христу» Фомы Кемпийского.

Элегические пентаметры, изобретенные эротической элегией Александрии, как-то плохо вяжутся с мыслями и аскетическим настроением поэзии Григория Богослова. Наконец, такие искусственные произведения, как CristoV pascwn, где страсти Христовы описывались целыми стихами из Еврипида, или перифраз Евангелия Иоанна, написанный Нонном Панополитанским, где Христос говорит гекзаметром, с точным соблюдением гомеровских ионизмов и эолизмов, или латинские поэмы Клавдиана, Пруденция и Седулия – вся это совершенно никому не нужная риторика – только еще раз показывают, как новое христианское содержание не могло влить себя в античные формы.

Пресвятая Дева не принимала песней, сложенных гликонеями и ферекратеями.

Есть предание, что Григорий Богослов хотел доказать своими стихами, что у христиан есть свои стихи, что у античных греков нет и этого преимущества перед христианами. Увы! несмотря на чарующую прелесть своих стихов, Григорий не доказал этого, как не доказали этого и после него. До наших пор поэзия питается языческими родниками, и превзойти язычников в искусстве до сих пор является невыполнимой задачей.

Действительная христианская поэзия началась тогда, когда были отброшены античные формы, и лирическое вдохновение псалмов и книг пророческих нашло себе новые формы в поэзии византийских мелодов и в гимнах католического Средневековья. Ныне забытые поэты Андрей Критский, Косьма Иерусалимский, Иоанн Дамаскин и многие другие были (как говорит Крумбахер) для христианства тем же, чем Гомер, Эсхил, Пиндар для язычества. К тому времени сам греческий язык потерял свою чувственную прелесть, высох в монастырских кельях и стал способен к передаче сверхчувственного, а грубая латынь Средневековья дала хороший материал для выражения суровых и мощных порывов к небу.

Поэзия византийских стихир и канонов – только дальнейшее развитие, изощрение, усложнение и украшение библейской поэзии. Стереотипные выражения Библии легли в эту поэзию как цельные драгоценные камни: «Горы и холми, искапайте сладость», «Светися, светися, Новый Иерусалиме» и т. д. Песни канона, за исключением 9-й, посвященной Пресвятой Деве, приурочены к библейским событиям: переходу израильтян через Чермное море, видению пророка Аввакума, поглощению Ионы морским чудовищем, трем отрокам в печи Вавилонской.

В церкви не только вся Псалтирь прочитывается еженедельно на кафизмах и повторяется на часах, шестопсалмии и вечерне, но и всё содержание Миней и Триодей возвращает нас к библейским образам и идеям.

Скажем, однако, и о том влиянии, которое оказал на Церковь религиозный гений греков. Отрекшись от своего построенного на природе искусства и от своей построенной на разуме философии для сверхприродного и сверхразумного Бога Израилева, эллинский мiр положил затем сокровище своего духа к ногам Церкви: его искусство, приняв новые формы, дало церковную иконопись; его философия стала орудием христианского богословия. Но наряду с этим античная философия не переставала являться соблазном даже для великих отцов церкви. Византийскому богословию приходилось бороться с чарами платонизма; блаженный Иероним мучился тем, что он «цицеронианец». Но это ветхое наследие нации побеждалось благодатью того учения, для которого «несть еллин, ни иудей, <…> но всяческая и во всех Христос» [Кол. 3, 11].

Изгнанные из церкви платонизм и стоицизм нашли себе приют в ересях.

У современных евреев, населяющих юго-западные губернии России, есть одна особенность быта: около их жилищ нет садов. Причина тому чисто религиозная: еврей считает греховным иметь сады на этой земле, потому что он должен ожидать садов рая. Не узнаем ли мы в таком еврее соотечественника апостола Павла, говорившего, что здесь на земле мы не имеем настоящего града, что на земле мы – странники и пришельцы?[Ср. Евр. 13, 14].

Эта пламенная вера современного Израиля в свое грядущее царство, готовность отречься от настоящих благ во имя будущих – та же вера апостолов и пророков. Но, веруя в грядущее царство, евреи не могли понять это царство как царство духовное; если бы поняли, то приняли бы Христа. То «царство не от мiра сего» [Ср. Ин. 18, 36], которое проповедовал Христос, не удовлетворило мессианических вожделений евреев. Царство небесное являлось для них политическим торжеством Израиля, с земными садами и рукотворными престолами.

Грекам принадлежит честь одухотворения Библии. Более отвлеченный ум эллина, начиная с Филона, работал над спиритуализацией библейских представлений, многое неприемлемое в своей грубой реальности объясняя как символ. Это филоновское толкование Библии было принято и развиваемо отцами церкви. Не отвергая исторического значения книг Моисеевых, они делали из них не только историю израильского народа, но и символическую картину внутреннего, духовного пути. Фараон – это грех, бегство из Египта – бегство от греха и т. д. Ряд библейских символов представлен Андреем Критским в его Великом Каноне. Там находим мы и известное из Данта аллегорическое толкование жен Иакова: Лия – жизнь деятельная, Рахиль – жизнь созерцательная. Злоупотребление этой аллегорической методой неизбежно приводит к рационализму, особенно если применить эту методу к Новому Завету.

Если в современном еврействе, верном своей синагоге, можно усмотреть черты библейские, то в то же время нельзя забывать и вырождение этой нации.

Большой ошибкой было бы изучать римлян по современным итальянцам, современников Платона и Демосфена по современным грекам, библейских пророков по юго-западным хасидам.

Вернее было бы представить римлян сходными с современными англичанами, с их замкнутой аристократией лордов, в совершенстве развитой конституцией, национальной гордостью, самодовольством и эксплуатацией колоний, строгим семейным строем и семейными добродетелями. Греков – сходными с французами начала прошлого столетия, с их гибкостью, изяществом, мягкими нравами, философским эпикуреизмом и чувственным искусством. Ветхозаветных евреев сходными с русскими, с их исключительным музыкальным лиризмом, неспособностью к изобразительным искусствам, убожеством научным и общественным, с выношенным веками религиозным, мессианическим идеалом, живущим в народе, который устами Достоевского исповедал себя: «наш народ – богоносец».

Судьба ветхозаветного Израиля является для нас весьма поучительным уроком. Тогда как давшие начатки науки и искусства нации впали в состояние разложения, маленький народ Израильский, лишенный уже давно политической самостоятельности, не выработавший никакой культуры, отдавший свои силы только вынашиванию религиозной идеи, дает мiру лучшее, что когда-нибудь имел мiр: дает истинного Бога, Христа, Пресвятую Деву, апостолов. Христианство явилось не в Риме, давшем мiру идеальное государственное устройство, не в Афинах, создавших высшую умственную и эстетическую культуру, а в Израиле, не имевшем ничего, кроме твердынь Сиона, развалин Соломонова храма, Кивота Завета, дыма кадильного и гуслей Давида.

Это забитое племя вызвало к жизни одряхлевшие языческие племена, но, как будто истратив свои последние силы в воплощении религиозной идеи, само не вкусило от плода дел своих, само отвергло то, чему служило века с такой неугасимой верой, с таким самоотвержением. Трудился Израиль, а плоды его вкусили язычники. Поистине горестна судьба этого народа, подпавшего проклятию, которому он сам себя предал перед трибуналом Понтия Пилата [См. Мф. 27, 25].

Если Россия – новый Израиль, то ей следует не столько бояться потери своего внешнего могущества, сколько потери плода своих духовных чаяний. Та ревность о Боге, которая отличает Россию, как и ветхозаветный Израиль, может превратиться в изуверство и фанатизм, как мы это видим у некоторых националистов, которые сливают интересы Вселенской Церкви с преходящими интересами русской национальной политики. Не подражаем ли мы евреям, которые из мнимого религиозного рвения требовали крови праведника, когда во имя нашего «православия» и «народности» проливаем кровь невинных еврейских детей? Чему можем мы научить евреев, когда сами следуем примеру Анны и Кайафы и утоляем наш религиозно-национальный пыл кровью невинных, вместо того, чтобы следовать примеру нашего Учителя, взывавшего: «Отче, прости им, не ведят бо, что творят!» [Лк. 23, 34].

Кто любил Христа больше, чем Павел? Но помешала ли ему эта любовь болеть душой о израильском народе и верить, что «весь Израиль спасется»? [Рим. 11, 26]. Будем лучше учениками Павла, а не учениками Анны и Каиафы. Будем милосердны к рассеянным сынам Израиля, если не хотим сами подвергнуться той же участи и потерять венец наших трудов. Не будем закрывать глаза на ненависть евреев к нам, будем ограждать себя от еврейской злобы, но отвергнем сами соблазн злобы, чтобы не услышать нам строгий голос нашего Учителя: «Не знаете, какого вы духа, ибо Сын Человеческий пришел не погублять души человеческие, а спасать» [Лк. 9, 55].